Этот фрагмент сеанса регрессии П.С. Гынгазова достоин его публикации в учебнике истории – насколько он изобилует историческими фактами. Погрузитесь в этот удивительный рассказ от первого лица милой девушки Маняши.
*************
- Железнодорожный вокзал, прибытие поезда, конец 19, начало 20 века, Россия. На душе тревога, кого-то жду с этим поездом, но никого не встретила, поезд ушёл. Ждала, стоя в тени, чтобы быть незаметной. Я – молодая девушка 18–20 лет, ждала родственника, который должен был приехать с тяжёлой вестью, – что-то случилось с родителями, или с одним из них. Возвращаюсь домой на извозчике, ехать долго, город большой, Санкт-Петербург. Оцепенение и горе, которое я сейчас испытываю, длится уже больше двух недель.
Я снимаю квартиру в каменном 2‑х этажном доме, на втором этаже. Мебель в квартире обтянута тёмным красным плюшем, или бархатом. Квартира без роскоши, но есть всё необходимое. Дверь в квартиру открыла своим ключом. В квартире тихо, только тикают настенные часы.
- Вернитесь, пожалуйста, назад по времени, предшествовавшему несчастью.
- Это день, мы втроём за столом, накрытым белой скатертью, мы обедаем. Отцу к пятидесяти, мать моложе. В семье заведено, что обед вместе, как ритуал. Посуда добротная: фарфоровая супница, нарядная белая скатерть. Конец лета. Эти обеды – традиция, приятная семейная традиция. Родители обращаются ко мне по имени Манечка. Я только что закончила гимназию. За столом мы говорим по-русски. На душе какая-то тревога – в государстве или война, или другие военные действия. Родители умирают от тифа, вначале отец, затем мать. Всё-таки это, скорее, первая мировая война. После смерти родителей счастливое существование
закончилось. Сообщаю дяде – единственному близкому родственнику – о смерти родителей в надежде, что он сможет помочь мне, так как средств к существованию почти нет. Теперь уже нет кухарки. Мама научила меня готовить, и я это делаю сама,
просто очень мало продуктов. Родственник должен был приехать сегодняшним вечерним поездом. На следующий вечер я ждала его дома, и он пришёл. Это всё-таки брат отца, похож на него. Ощущение двойственное. Дядюшка Никодим Иванович, из Самары, не приехал вчера, как обещал, – задержали какие-то дела. Помогает мне, скорее по чувству долга, чем по душевному порыву.
Он хлопочет в ведомстве, где работал отец, о пенсии мне, или о работе мне здесь же. Я могу поехать с ним в Самару, хотя это он предлагает без особого энтузиазма. У него есть семья и дети, но я их, практически, не знаю. Пенсию он выхлопотал, хоть и небольшую. В один из дней мы с дядей пошли на могилки к родителям, они похоронены рядом. На могилках деревянные кресты. Надпись: Сафронов Пётр Иванович 1861–1910. Могилы ещё не оформлены, свежие, у мамы на кресте надписи нет и крест маленький. Никодим Иванович договаривается о пенсии и о работе в конторе, где работал отец, затем дядя уезжает, а я остаюсь в Санкт-Петербурге. В душе беспокойство и неопределённость. Иногда ко мне после похорон родителей заходили их друзья, соболезновали, иногда я вместе с ними плакала.
Начала работать, но друзей не нахожу. Работа мне только помогает выжить. Я учусь печатать на пишущей машинке «Ремингтон» – чёрная, с позолотой. Никодиму Ивановичу пишу поздравительные открытки к праздникам. Живу в той же квартире, только от неё осталась одна комната и кухня, остальные закрыты, я в них просто не хожу. На меня стал обращать внимание какой-то новый служащий. Он лет на десять старше, ему около 30. Ухаживает долго. Провожает домой. У меня к нему появляется чувство благодарности, а на фоне весны оно меня захватывает всё больше. На каком-то мосту, поздней весной, он взял меня за руки, признался в любви и попросил руки и сердца. Я принимаю предложение. Выйдя за него замуж, я ушла с работы. В браке у меня две девочки. Рожала дома, принимала роды акушерка, Пётр был рад. Через год после свадьбы родилась первая дочь, через три года после неё – вторая. Переворот, революция, часть знакомых покидают Россию, но муж не хочет, его не пускают его патриотические чувства. Ехать некуда и не на что, ходят слухи, что некоторые выехавшие оказались на самом дне, некоторые потерялись в Турции. Легче было ехать в 17–18 году, позже уже практически невозможно. Мы остались в Советской России. Трудно было, как и всем, в семье удачно, но в бытовом и социальном плане – трудно, особенно в 20‑е годы. У Петра здесь живёт сестра. Петра в начале 30‑х годов арестовывают органы НКВД, поскольку он из дворян, сложности с анкетами были и раньше, но проносило. Арестовали не дома, он просто не вернулся с работы. Когда он не пришёл, я ждала его до утра, а утром побежала узнавать к нему на службу. Объяснили невразумительно, что отстранён от работы, где был начальником среднего звена. Ко мне подошла знакомая и шёпотом посоветовала, куда обратиться, чтоб узнать, где находится арестованный. Побежала туда, но мне сказали, чтоб зашла через неделю.
Записали мою фамилию – Николаева, обещали узнать, что случилось с мужем. В этой обстановке в стране – сильный страх за дочерей, мужа и себя. Меня вызывал следователь, в душе надежда, что всё ошибка и всё обойдётся. Но хозяева власти – пролетариат, а я тоже, как и муж, буржуазный элемент. Следователь расспрашивал о семье, родне, родственниках за границей, друзьях. Я чувствовала, что грехов за душой нет, потому рассказывала правду, всё как есть. Мне объяснили, что раскрыт какой-то заговор, в котором участвовал Пётр, сейчас ведётся следствие. Моя надежда исчезает, все просьбы о свидании с мужем отклоняются, обращалась с ними много раз, пока не сообщили, что Николаева Петра отправили в исправительный лагерь, без права переписки. Знакомые начали сторониться, друзья сочувствовали, но тоже сторонились, чтоб из-за сочувствия не попасть в такую же ситуацию. Дочерей из школы не выгнали, но отчуждение сильно чувствовалось. Через несколько лет пришло извещение по почте о его смерти, где написано, что скончался от сердечной недостаточности. Конверт из плохой бумаги, полу-картонный, бумага с «занозами», напечатано на плохой, разболтанной машинке, буквы неровные. Адрес: Ленинград, улица 2‑я линия, дом 5, кв-12, гражданке Николаевой Марии Петровне. Вместо обратного адреса – смазанный штамп. Когда взяла конверт, сердце оборвалось. “Извещаем вас, что ваш муж, Николаев Пётр Сергеевич, скончался от сердечной недостаточности 4 мая 1938 года” и подпись без указания чинов, даты и места отправления. То есть Пётр умер через четыре года после ареста.
Перед войной, в 1939 году, нас ссылают из Ленинграда в Казахстан. Таких, как я, целый поезд, вагоны дощатые, народа набито много. Я не верю в виновность мужа, но искать правды нельзя – растут дочери. Чувство моей невинности помогает мне ощущать себя человеком. Много народа в пути болело и умерло. Нас привезли в глухой посёлок. Часть из нас оставили в этом посёлке, в бараке, часть увезли дальше. Нас кормили, чтоб не умерли с голода, но одежды и денег не давали. Заставляли много работать.
Местные – казахи – относились к нам вполне дружелюбно, некоторые, даже, приносили нам что-нибудь из еды и одежды, особенно, детям, но были и такие, которые нас ненавидели. Мы прожили там лет 12. Это все равно тюрьма под открытым небом. Необходимо было регулярно отмечаться в соседнем посёлке.
В 1951 году разрешили вернуться в Ленинград. Дочери выросли, но не получили образования, как я хотела. Старшая вышла замуж тоже за ссыльного. Жили все вместе, отдельного жилья не предоставляли. Я поехала в Ленинград с младшей дочерью, старшая с мужем переехали в Казахстане в город и не стали возвращаться. Нам с дочерью в Ленинграде по ордеру дали комнату в коммунальной квартире, не в центре. После реабилитации ощущение горечи. Дочери разрешили поступить в институт, она поступила в педагогический. Я была у неё на вручении диплома. Её отправляют по распределению в другой город, а я
остаюсь здесь. Я не работаю, но печатаю дома, подрабатываю. Младшая тоже вышла замуж, они живут недалеко, в соседней области. Зять оставил о себе благоприятное впечатление.
Мне уже к 70-ти, я ещё могу сама ходить, часто хожу на могилы родителей, мы ещё с мужем сделали там памятники, очень скромный серый гранит, без эпитафий, с буквой ер (Ъ) в конце слов. Это кладбище в центре города, туда мне ехать на трамвае №7, а потом пешком.
Умираю – иду по улице, становится плохо, сажусь на лавочку, очень болит сердце. Кто-то из прохожих пытается помочь. Я сама стараюсь побороть боль, но не получается, вызывают «скорую» по телефону. Меня везут в больницу, остатками сознания ещё чувствую тело. Перед глазами всё расплывается, мысли путаются. Вижу какие-то картинки из жизни – дочери, муж, родители.
Короткими моментами вижу тело со стороны, потом вновь ощущаю его. Потом, вдруг, появляется пространство, расцвеченное, как северное сияние. Появляется спокойствие, и я вижу тёмно-синее пространство, как бы расцвеченное тонкими
свечами с мерцающим пламенем. Появилось ощущение пространства – звёздного неба. Теперь появилось слоисто-светящееся пространство, в этих слоях я раскачиваюсь и парю. Это очень приятно. Ощущение гармонии здесь, в этом пространстве, приятное, но другое. При жизни в физическом теле ощущаешь гармонию вместе с духовностью, умом и сердцем – наполненную.
Себя совсем не ощущаю, хотя чувство свободы приятное и радостное.
Моя смерть – конец 50‑х годов.